"Диета" - слово ругательное
Как держать вес 63 кг.Лишний вес при здоровом питании
В детстве я ужасно боялась анорексии. Мне попалась одна статья на эту тему в журнале для подростков, и я была шокирована фотографиями истощенных девушек с запавшими глазами и молитвенно сложенными руками. Слово “анорексичка” звучало устрашающе. Ты голодна, печальна и костлява, но глядя в зеркало на свои тридцать пять килограммов, ты каждый раз видишь толстуху. Если дело зайдет слишком далеко, тебя заберут у родителей и отвезут в больницу. Автор статьи назвал анорексию национальной эпидемией, как будто это вирус гриппа или кишечная палочка, которую можно подцепить, съев гамбургер в “Джек-ин-зе-Бокс”*. Сидя за кухонной стойкой, я наворачивала обед в надежде, что не стану следующей жертвой анорексии. Мама раз за разом пыталась объяснить мне, что анорексиком нельзя сделаться в одночасье. “Ты замечала за собой интуитивное отвращение к еде?” — интересовалась она. Нет. Есть мне нравилось.
И ничего удивительного: мой привычный рацион полностью состоял из органических бургерных котлет, равиоли со шпинатом и сыром (я называла их равиоли с травой) и панкейков в форме мышей и пистолетов, которые пек отец. Мне говорили, что нормально питаться — единственный способ вырасти большой, сильной и умной.
А я была маленькой. Очень маленькой. Хотя больше всего любила: кукурузные чипсы, стейки, фунтовый кекс “Сара Ли” (желательно не до конца размороженный), пиццу пепперони на французском хлебе “Стауфферз”, картофельную запеканку по рецепту моей няни-ирландки и, в качестве перекуса, толстые ломти гусиного паштета, которые я брала прямо руками. Мама отрицает, что разрешила мне съесть сырой фарш и выпить чашку уксуса, но я-то знаю, что и то и другое правда. Мне хотелось попробовать все.
Родилась я ужасно толстой — весила почти пять килограммов (сейчас это и вовсе не вес). У меня было три подбородка, и живот свешивался за край коляски. Я не ползала, а перекатывалась — ранний признак того, что я буду сопротивляться любому упражнению или позиции в сексе, которые не позволяют расслабить спину. Но когда мне исполнилось три года, я начала меняться. Черные волосы выпали, вместо них выросли светлые. Подбородки растаяли. В детский сад я пошла миниатюрной загорелой феей. Я помню, что в детстве проводила перед зеркалом буквально часы, завороженная красотой своего лица, худых бедер, пушка на ногах, мягких золотых волос, собранных в хвост. До сих пор завидую себе восьмилетней, вспоминая, как уверенно я стояла на мексиканском пляже в бикини и запивала начос колой.
А летом после восьмого класса у меня начались месячные. Мы с папой гуляли за городом, и я почувствовала, как что-то щекочет меня с внутренней стороны бедра. Опустив глаза, я увидела тонкий кровавый след, бегущий к лодыжке.
— Пап? — тихо пробормотала я. Его глаза наполнились слезами.
— У пигмеев ты бы незамедлительно начала рожать детей.
Он позвонил маме, которая уехала по делам, и та кинулась домой, купив по дороге коробку тампонов и саб с фрикадельками.
Очень быстро я набрала тринадцать с половиной килограммов. Переход в старшие классы труден сам по себе, а особенно — если все любимые ночные рубашки теперь едва прикрывают попу. Так и произошло со мной: тростинка внезапно превратилась в мишку гамми. Я не страдала ожирением, но один мальчик из последнего класса сказал, что я “похожа на шар для боулинга в шляпе”. Мама говорит, отчасти виной тому гормоны. А отчасти — медикаментозное лечение обсессивно-компульсивного расстройства. Все это было неприятно и мне, и остальным.
В тот же год я сделалась веганом. Во-первых, мне очень нравились щенки, а во-вторых, когда мы всей семьей ездили отдыхать на Сент-Винсент и Гренадины, мне там подмигнула корова. Здравый смысл подсказывал, что за отсутствием рук она пыталась сморгнуть муху, севшую ей на веко. Но внешне подмигивание казалось абсолютно осмысленным и что-то во мне задело — страх причинить зло другому существу, проигнорировать его боль.
Я продержалась около десяти лет, время от времени сбиваясь на вегетарианство и коря себя за это. В семнадцать лет я даже устроила веганский обед, который удостоился заметки в “Нью-Йорк Таймс”, в разделе о стиле жизни, под заголовком: “Хрустящее меню для энергичных людей!” Еду организовало заведение “Вег-Сити Дайнер”. Я надушилась бабушкиным “Диором”, заставила всех разуться (носить кожу — ни-ни) и объяснила репортеру, что война в Ираке не слишком меня интересует, зато я крайне обеспокоена тем, как в нашем государстве относятся к умерщвлению скота.
Начавшись как глубоко прочувствованная нравственная позиция, мое веганство, вместо того чтобы принести пользу, скоро вылилось в расстройство питания. Я никогда не воспринимала веганство как диету, но оно явно было способом сузить широкий диапазон некогда столь нежно любимых блюд. Я бы сошла с ума, если бы не ограничила себя. Как тот человек, что выпил море и не утолил жажды.
Однажды я сидела у бабушки, листала “Хартфорд Курант”, и мне попались комиксы про Кэти. Я влюбилась в них с первого взгляда. “Нью-Йорк Таймс”, которую читали у меня дома, их не печатала, поэтому каждую неделю бабушка аккуратно вырезала комиксы из своей газеты и посылала мне по почте, не прикладывая никаких записок. После школы, прихватив полкоробки печенья, я смаковала их, стараясь понять все шутки. Кэти любила еду и кошек. Не могла устоять перед углеводами и скидками. Не слишком интересовала мужчин. Мы были похожи. К концу школы я уже не читала комиксы про Кэти, но поступала как она. Особенно когда принимала душ: нижняя часть подставлена струям воды, верхняя лежит на банном коврике и жует кусок хлеба.
В колледже я объедалась соевым мороженым, туго набитыми буррито, поглощала скверную местную пиццу в три часа ночи и не волновалась ни о весе, ни о действии еды на желудок, ни даже о фигуре. У нас с друзьями была круговая порука обжорства:
— Ты ИМЕЕШЬ ПРАВО и ДОЛЖНА съесть это брауни.
— Ну-ка доедай ризотто!
Когда умер кто-то из маминых друзей, мало мне знакомый, я умяла здоровенное панини, оправдывая себя тем, что заедаю горе.
Только через год после окончания колледжа я встала на весы. Прежде у меня было детское убеждение, что взвешиваются только в кабинете врача и если в награду он даст леденец. Периодически я выходила на кухню в одном белье, становилась к маме боком, чтобы ей было видно предполагаемый брюшной пресс, и замечала: “По-моему, я худею”. Мама вежливо кивала, не отрываясь от подборки Сондхайма, которую систематизировала в библиотеке iTunes. Во время ежегодного визита к гинекологу меня водрузили на весы.
— Наверное, я вешу в районе шестидесяти трех килограммов, — сообщила я медсестре. Та наклонила голову, улыбнулась и начала сдвигать гирьку. Глухо постукивая и пощелкивая, гирька ползла вдоль шкалы и на волоске от цифры 73 остановилась.
— Напишем семьдесят два с половиной, — сочувственно предложила медсестра. Семьдесят два с половиной? Семьдесят два с половиной?! Не может быть. Это не я. Это не мое тело. Тут какая-то ошибка.
— Похоже, у вас весы сломались, — сказала я. — Дома было не так. По дороге домой меня бросило в жар и в слезы. Я позвонила своей подруге Изабель.
— А вдруг дело в щитовидке? — плакала я. — Зайдешь ко мне?
Изабель сидела на кухне, ела готовую индейку из пакетика и терпеливо слушала, а я ныла, навалившись на мраморную столешницу:
— Я такая толстая. И становлюсь все толще и толще. Скоро не смогу пройти ни в один клуб, в дверь не пролезу.
— Мы не ходим в клубы, — заметила Изабель.
— А если бы ходили, ты бы несла меня на серебряном подносе под колпаком, как кусок свинины.
Тут мне захотелось оспорить собственный приговор.
— Вообще-то семьдесят три килограмма — не чересчур много. Всего на тринадцать больше, чем у высоких моделей.
И вот я сижу в приемной маминого диетолога Винни. Прошло столько лет, и мама победила.
Должна сказать, у родителей есть целый набор врачей, исповедующих принципы холистической медицины. Одно из моих самых ранних воспоминаний: меня крепко держит мамин экстрасенс Дмитрий, от него пахнет эфирными маслами, и он уже обошел весь дом, исследуя его “энергетику”. Дмитрий говорит мне, что я проживу до девяноста лет с хвостом. Между тем я только-только начала смотреть TGIF*.
Винни старался меня приободрить, рассказал, в каком замечательном доме на Статен-Айленд живут они с матерью, но объяснил без экивоков, что в моем случае капризы щитовидки не имеют никакого отношения к лишнему весу.
Нет, причина в избытке сахара — я сама сказала, что ем по одиннадцать танжеринов в день. А кроме того, у меня недостаток здоровых жиров, легкая анемия, и я постоянно переедаю. Винни изложил несколько важных базовых принципов питания (есть белки, обходиться без сахара, не пропускать завтрак) и дал ясно понять, что с каждым печеньем или куском багета в организм попадают бесполезные калории — лишнее топливо только приводит к сбоям в его работе.
Изабель, которая тоже решилась на техосмотр, узнала, что из алкогольных напитков легче всего усваивается шампанское и что оливковое масло можно употреблять в больших количествах без опаски. С моей точки зрения, Изабель не нуждалась в помощи диетолога. Однажды она сбросила девять килограммов, съедая по целому бисквиту “Пища ангелов” в день и ничего более. Но я все равно была довольна, что у меня есть соратник. По настоянию Винни я стала вести учет съеденного (вплоть до орешков) в айфоне и за несколько месяцев похудела на восемь с лишним килограммов. Садясь работать, я выкладывала на столе перед собой дневную порцию лакомств и ждала, когда можно будет добавить их в журнал. О последнем кусочке (как правило, очередной миндальный орешек) я думала одновременно с трепетом и нежностью. Я не замечала перемен в своем теле, но весы и мама свидетельствовали о том, что оно уменьшается. Каждые потерянные полкило вызывали радостное головокружение, но внутренний голос кричал: “В кого ты превратилась! Ты, пузатая феминистка! Неужели ты заносишь калории в приложение на смартфоне?!”
В течение года моя диета работала в режиме пинг-понга. Отсюда следующая запись в дневнике, конец 2009 года: “Я впервые задумалась о диете и весе. Он менялся так: 69 кг — 66–73–65 кг. В данный момент я вешу 67 кг, и моя цель — к февралю похудеть до 63 кг (а потом еще)”. Бóльшую часть года я представляла собой самый неудачный случай нерегулярной булимии. Я отлично понимала, что перегибаю палку, однако набивала живот тем, до чего проще всего добраться, — печеньем и соевым сыром, после чего впадала в оцепенение и забывала вызвать рвоту. А когда бралась за дело, могла выдать только рвотные позывы и ниточку сельдерея, съеденного девятью-десятью часами ранее, в более оптимистическом настроении. Я засыпала с опухшим лицом и ноющим животом, как ребенок, у которого начинается грипп, и пробудившись утром, смутно припоминала, что между половиной двенадцатого и часом ночи произошла какая-то неприятность. Отец однажды заметил сетку лопнувших сосудов вокруг моих зрачков и мягко спросил:
— Что за фигня у тебя с лицом?
— Долго плакала, — объяснила я.
Как-то раз я заявила Грейс, что намерена изблевать целую коробку пралине, и столько времени трудилась над унитазом, что сестра с плачем принялась колотить в дверь.
“Ничего не вышло”, — поведала я, прошествовав обратно в свою комнату. По словам одного моего приятеля, тот, кто побывал в обществе анонимных алкоголиков, никогда не получит прежнее удовольствие от выпивки. Так и я после визита к диетологу поняла, что больше никогда не посмотрю на еду без чувства вины, не натягивая мысленно поводья. В этом нет ничего страшного, но годы учебы в колледже я теперь вспоминаю как блаженное время до изгнания из рая.
О том, что было дальше, читайте в книге Лины Данэм "Я не такая", которая выходит 17 мая в издательстве CORPVS.